А.Папченко

Хоть бы хоть кто, шишига и другие.

небольшая бессонница

Лето закончилось ночью. С вечера последние слабые порывы теплого воздуха проводили день. И день угас. Утих и ветер. Укрыли сумерки дома и леса, и под пологом темноты, при ясном звездном небе , дохнуло звонкой свежестью. Северный ветер, завернув с бесконечных просторов далекого Океана, чуть тронул землю, и поголубела трава на пригорках. И деревья, что жили долго, сразу догадались - пришла осень. Осень пришла, готовься к карнавалу, лес. А не то пропустишь время, зарядят унылые дожди, ошпарят хрупкие ветви заморозки, и посыплются-посыплются листья в грязь. Какая незадача!

Вода почернела в небольшом лесном озерке. И само-то озеро стало вроде чернильницы. К тому же березы, словно гусиные перья , остриями воткнутые в невысокий топкий берег, так и просятся в руки. Уважь, макни их в студеную озерную воду да выводи на здоровье каракули, неподалеку от опушки, по желтеющей стерне скошенного поля. А запачкается перо – смело вытирай об копёшку сена. Специально как будто их тут раскидали. Славное будет письмо! Только после верни перо на место, чтоб не чесали поутру деревенские и всякие проезжие затылки и языки, встретив в чистом поле на ровном месте одинокую березу. Да-а... Однако перевелись куда-то великаны и теперь никто не знает, как писать березами. Да и лешие, и прочие обитатели лесные, наверное, повывелись. Иначе их обязательно сфотографировали бы с какого-нибудь низколетающего спутника, а потом продавали б календари с лешими фотокарточками на всех углах. И недешево. И в чем мать родила, Лешего. И это особенно обидно, так как родила мать Лешего нагишом. Кому понравится такая скука? Вот они и повывелись. Или перевелись, кто его знает, в недоступные горы Тибета, и там за умеренную плату пугают туристов и энтузиастов. Ну, а те в отместку издеваются, снежными называют. Если у тебя в январе повиснет на носу сосулька, так что, ты уже Снежный человек, да? А в Тибете говорят еще холоднее...

Однако ближе к утру с озера поднялся туман. Вначале он висел большим блином над черною водой, но потом разросся-разохотился и накрыл теплым одеялом берега. Очень хорошо туман помогает от простуды всякой букашке и зверю, не успевшим спрятаться в дупле, норе или щелочке. Узкой белой чертой туман разрезал пополам деревья, и их кроны беспомощно закачались над землей. Казалось, только тронь их, и они полетят куда-нибудь. А хоть и на юг. Зиму пережидать. Жалко, ветра не было. Дунуть было некому. Тишина стояла вокруг живая (Все же живое, верно?). Туман подождал немного. Деревья не летали. И тогда туман начал потихоньку-медленно подниматься. А из-под этого белого занавеса смотрела вдаль почерневшими сучьями бесполезная пень-шишига и всех пугала глупыми своими очертаниями и неприбранным видом. Налетит в темноте заяц, так она ему непременно лисой представится (нет, чтобы кочаном капусты). Волк наткнется на неё – большим ружьем с оптическим прицелом. Ты споткнешься – вздрогнешь! Медведь! Вот и не ходи ночью в лес. А если очень захочется, то только с мамой!

Вдаль смотрела вредная шишига долгим бессмысленным взглядом. Вдали там мерцал зеленый огонек. Как звезда почти... или даже звезда зеленая. Шишига смотрела на огонек и вздыхала беззвучно. Шишига страдала бессонницей. Оттого, наверное, что часто вспоминала молодость. А может, и по другой какой причине. Но только страдала хорошо, молча, не так как некоторые, разревутся, в доме всех перебудят. Родственники люльку качают до утра, погремушками усердно брякают, температуру взволнованно меряют, а потом сидят в мокрых полотенцах на головах, словно какие-то жители Востока у высохшего колодца посреди Сахары, и пьют, напиться валерьяночки не могут.

Алейкума салям, дорогой!

– Всё! – сказала Юлька, – терпению моему пришел конец! Разве так сказки рассказывают? – и качнула зеленый абажур. Заскользили вдоль стен тени, а придомный комар Остронос и Хитроглаз, ЗЗЗуммер-второй, перепуганно шарахнулся под стол. От греха подальше. ЗЗЗуммер – первый был контужен и потом погиб, под Мышкой или подмышкой, Юлькиной подмышкой, Юлькой же, находившейся в самом приятном состоянии сна.

– Неправильно, – сказала Юлька.

– Ах ты, вредная Юлька! – сказал я строго, – И это говоришь мне ты?! Именно ты?! Не та, какая-нибудь послушная дочь?! Не всякая там отличница?! Не какая-то, беззаветно и яростно драящая тарелки и чашки?! Люди!

– А ты яичницу плохо жаришь. Всюду подгорает. Даже не выберешь. И потому всё, что масла мало кладешь, – сказала Юлька.

– Допустим, масла я кладу мало, потому что я с детства в нужде и экономный. А выбирать следует желтки сверху. Там никогда не пригорает. А остальное выкидывать с легкой душой, – сказал я.

– Лучше тогда и сковородки выкидывать с легкой душой, – подумав, сказала Юлька.

ЗЗЗуммер – второй возник из-под стола и взмыл выше солнца-абажура, под самое небо – потолок. И зазвенел задумчиво. Орел! А Юлька сразу спросила;

– В каком же это ухе у нас звенит?

Я посмотрел на задумчивого Остроноса. Хитроглаз перемещался к левому Юлькиному уху. Тогда я срочно сказал;

– В правом, конечно!

– Ты подсмотрел, – сказала Юлька.

И в комнате стало тихо. И во всем доме. И даже будто во всем мире. Правда, где-то на периферии бродили голодные мыши. Бродили, пищали. Пищали и жевали кирпичи и доски – строили широкую, просторную дорогу в наш дом. Строительство подвигалось туго – у мышей болели зубы. Мы с Юлькой давно им не завидовали, зато мыши невероятно завидовали нам.

"Ах, сколько прелестных съедобных вещей, а они пьют чай с малшиновым вареньем, шушукались (пипикались? пикировались?) мыши. – Какой божественный букет! Какой восхитительный аромат?! А как подают?! Ну что за чудо, что за нектар эти старые газеты?!"

Подавали газеты в углу за дверью. Подавали аккуратно связанными в кипы. Подавали, потому что ленивые хозяева давно не сдавали макулатуру. Ленивый хозяин – лучший друг голодного мыша!!! (Мыши?!). Особенно, если у него есть такой кот, как Таракан.

Да-а... А на улице в это время кончалось лето. А мы сидели, пили чай с вареньем и не открывали окон, и не выбегали во двор, и не стояли тихонечко в задумчивости, не удивлялись ничему, и вообще мы были как два уставших путешественника. По нашим обветренным, изможденным, изборожденным морщинами лицам совершенно невозможно было прочесть наши мысли. Говорили мы мало - значительно и непонятно. Со стороны – так просто чушь пороли. Чушь, ясное дело, вырывалась и жалобно повизгивала.

– Вот это чушь! – сказала Юлька.

Но ту неожиданно Остронос из-под абажура совершил грехопадение (грехонападение?) на мой локоть и опять промахнулся . И сгорая со стыда, вновь убрался под стол - подальше, значит, от греха. Спасала Хитроглаза его удивительная по нашим временам стеснительность. Другой жужжал бы, а этот укусит – промахнется, а все бежать. За эту его скромность и ценили мы с Юлькой ЗЗЗуммера.

– Хоть бы пришел, хоть кто... – сказала Юлька.

– Хоть бы...

Юлька отодвинула стул и села прямо на пол. Прислонилась спиной к радиатору – для теплости? – руки сложила на коленях, а на руки положила боком голову, так что одно ухо слышало вниз – другое слышало вверх.

– Почтальоны могли бы и по ночам ходить. В плащах. Постучался. Кто это? Почтальон. Как мы вас ждали. А он такой мокрый весь. Замерзший, синий. Вам письмо, он говорить, телеграмма. А мы – садитесь. Как раз мы чай пьем. Вы с малиновым вареньем любите? А он – необыкновенно. А ты говоришь – я вашу работу понимаю. А я письмо читаю. А он – служба. А ты – сколько вы получаете в месяц, если не секрет? А он – с уральскими? А ты – можно и без. А он – тысячу пятнадцать. А ты – хватает? А он – как сказать... А я – может, вам еще чаю? Посмотрите, как вы замерзли. А он – спасибо. Нужно идти. Служба! Всегда бывает приятно общаться с понимающими людьми. И особенно варенье. Это было очень хорошее варенье. А я – мама варила. А он...– сказала Юлька.

– Только почтальоны сейчас все в Америке. Как раз там день сейчас. А в Южной вообще весна. Бананы расцветают. Вот. На, а как свечереет – почтальонов в самолет и срочно к нам. На почте вручат им сумки с письмами, велосипеды, и они поедут...– сказал я.

– Хоть бы хоть кто...– сказала Юлька.

Под столом вздыхал расстроенный ЗЗЗуммер. Мыши яростно вгрызались в кирпичи. Почтальоны отказывались ходить в мокрых плащах по ночам и пить чай с малиновым вареньем. Юлька сидела, прислонившись для тёплости к радиатору. Время шло само по себе и не подчинялось часам.

В этот момент на кухню заглянул Таракан. Постоял, поглядел на наши постные физиономии и поинтересовался, где его молоко.

– В холодильнике, – буркнула Юлька.

Таракан принялся усердно полировать спиной холодильник. Но сколько, хитрец, не притирался (примазывался, подмазывался, подлизывался?), дырка не протиралась - молоко не закапало, и даже не вывалился большой кусок колбасы, что лежал рядом с баночкой горчицы и масленкой в правом дальнем углу на верхней полке, завернутый в бумагу.

– Не успела хозяйка отлучиться, – заметил уныло Таракан, – и уже некому в этом доме позаботиться о вашем брате меньшем. Проявить с сочувствие и солидарность. Покормить и обогреть. И почесать за ухом. Вот кого я люблю. Не-ет, вы не зеленые, хоть у вас и лица... Гринпис! Гринпис – мой идеал!

– Мышей ловить надо... – сказала Юлька.

– Не учите меня жить! – фыркнул Таракан и покосился в сторону газет - макулатуры. – Сами вы это слово. Между прочим , я сюда распространялся из Сибири для красоты. Расширял, как дурак, свой ареал, и вот доросширялся. А бывало, в Сибири просыпаюсь – пельмени. Это такое сибирское блюдо. В обед вновь пельмени и-и... со сметаной, знаете ли. Да-а... На ужин снова пельмени. Морят однообразием изощренно. Так и думают, наверное, что подохну. Поперек горла уже стоит у тебя тот пельмень, ан нет, любимая киска, – ешь, подлая, уговаривают. И ведь самое удивительное, поднатужишься и ешь. Жалеешь хозяев. А бывало, сугробы наметет сибирские по самые крыши, метель ужасная, сибирская, холодрыга бр-р..., а ты валяешься на печи, в трубе ветер завывает сибирский, а хозяин-сибиряк рядом лежит, лапы тебе греет... И вот когда лежишь так, в голову разные любопытные сентенции – мысли приходят. Какие? Ну почему, например, коты не летают в НЛО? Правда, странно? Или такой животрепещущий вопрос – роль великих людей в жизни котов. Или, кот – луч света в жизни голодного поэта. А что вы думаете об этих косоглазых сиамцах с изуродованными хвостами? По мне, так пусть шуруют в свою Сиамию... Приличные, интеллигентные хозяева и так в большом дефиците. Кстати... вы пельмешками не балуетесь на досуге в моё отсутствие? А то я подозрительный стал последнее время. Голодный и оттого неуверенный в своем нюхе. Обрастаю комплексами, как вшивый Бобик репьями, на вашем Урале. Даже иногда ловлю себя на преступной мысли, что раз мыши существуют, значит, кому-то это выгодно? А? Кому-то это нужно? Вы не знаете, кому?

Тут Юлька не выдержала, встала, открыла холодильник и налила из бутылки Таракану в блюдце молока.

– Вот кого я люблю, – признался Таракан. – Только чур, это не завтрак. Завтрак, чур, отдельно.

– Холодильник надо помыть, а то мама вернется....– сказала Юлька.

– Единогласно, – сказал я.

– А сказки у тебя сегодня все равно не получаются, – сказала грустно Юлька. - Хоть ты и стараешься.

– Потому что я стараюсь старательно... – сказал я.

– И вообще, – сказала Юлька и задумчиво посмотрела в окно, – ...а если... - запнулась Юлька и опустила глаза, – ... а вдруг...

– Когда мама вернется, мы же ей не скажем, что сидели ночью, пили чай с вареньем, закутавшись в простыни, как жители Востока. Верно?

– Ассалям алейкум, – сказала Юлька.

– Алейкум асалям, – сказал я.

Удивительное дело, куда девались мои папиросы? Вот так очередной раз бросишь курить, все чинчином, а потом ищешь отраву и яд по всему дому. Лошади мрут от одной капли никотина, а мыши недавно стрескали пачку "Беломора" м хоть бы хны! Не заплакали! О, лишь бы мыши не закурили. Курение – яд!

– А если... – сказала Юлька.

– Наша Рыжуха ждет своего часа, – сказал я. – Вот рассветет, и мы разогреем мотор. Мы будем ехать очень быстро. Приедем и обрадуемся. Даже Рыжуха ни разу не заглохнет. Она будет лететь над землей, прекрасная и рыжая, и в этот момент позабудет, что она "Запорожец" старой модели, элегантного возраста, и что у нее барахлит карбюратор и противно дребезжит сцепление. Словно юный "Лендровер" домчит она нас за полчаса. На восьмом дыхании. Седьмое выдохлось в позапрошлом году.

– Когда мы ездили за грибами? – спросила Юлька.

– Когда мы ее толкали, а глупая Рыжуха, не понимая, в чем ее счастье, брыкалась и лягалась, и швырялась глиной. Тогда мы были ужасные. А все потому, что я не видел ничего смешного. Мне залепило лицо грязью. А на опушке пень еще стоял, помнишь? А мама посмотрела на него и сказала, что она знает, куда перевелись лешие. Пошли в домовые, конечно. Леса-то много рубят. Вот так очень запросто пришли люди и срубили дерево, хоть и росло оно до них триста лет. Построили из него дом. А леший вместе с деревом. Куда ему в Тибет. И стал домовым. И грызут дом мыши, и коты по нему гуляют, и люди, и начинается у лешего домовая жизнь электро-теле-всяко-фицированная! А пень остался на опушке. И такая ему тоска-обида стоять под дождем и снего, позабытым-позаброшенным... Вот и смотрит такая пень-шишига вдаль почерневшими от непогоды сучьями, должно быть, завидует домовому. "Из грязи в домовые! Помни, где твой корень! Помни, не забывай..." А может просто порасспросить домового хочет, как там ему на новом месте? Бессонница, одним словом. Лесное страдание, горе буковое... Смотрит шишига на зеленую звездочку, чье-то окно. За окном под зеленым абажуром сидят люди. И чай пьют. Как-то им? Не холодно? Уютно? Не протекает ли крыша? Не обижают ли соседи? Поспела ли на огороде картошка? Любят ли хозяев коты? Любят ли хозяева свой дом? Ну, раз засиживаются допоздна на кухне, вроде как любят... Носят ли им добрые письма почтальоны?

Потом... Что потом? А потом посыплется снег. Верно? Большие белые пушинки облепят сучья – сомкнутся ресницы. Спит шишига. Спят рядом с ней под снегом муравьи, и бабочки, и разные букашечки. Лес спит. А шишиге снится то, что было триста лет назад, когда стояла она на этом взгорке – хрупкий прутик в три листочка, и то, что будет после неё. А будет стоять дом. Долго будет еще стоять. И из глубокого корня пустит побег веточка-деревце, хрупкий прутик – три листочка, и опять будет стоять на пригорке. И опять будет.

А если...

Не если! Ты не смотри на меня, Юлька, такими глазами, а то Таракан смеяться будет – молоком поперхнется. Пельменем его на Чукотке не удавили! Скоро уже утро. Домчит наш "Лендровер" по бездорожью за маленьких полчаса. И скажут нам – зря вы, люди, волновались. Напрасно сидели целую длинную ночь, как изможденные сахарцы в Каракумах, закутавшись в простыни. Зря выдумывали невыдумывающиеся сказки и пороли чушь. Езжайте вы, люди, спокойненько домой. И забирайте свою маму. Выздоровевшую. А чтоб не мучила-терзала вас больше бессонница, пейте валерьяночку в неимоверных количествах. Только Тараканищу валерьяночки ни-ни! Не то еще пожалуется в свой Гринпис – позеленеете тогда, братцы!

– Хоть бы скорее утро, – сказала Юлька.

– Хоть бы, – сказал я.