А.Папченко

Три случая из жизни дяди Вити.

...Когда мама умерла, мне было девять лет. Антонина Никитична, дальняя родственница мамы, стала моим опекуном. У бабы Тони было две дочери. Старшая Ольга и младшая Томка. Ольга, со своим мужем, дядей Витей, жили отдельно. Вот о её муже эта история.

Дядю Витю я побаивался. Не помню его улыбающимся. Был он сухопар и жилист, как сучковатое полено. Несерьезный мальчиковый чубчик контрастировал с колючим взглядом. К тому же дядя Витя любил выпить и в хмельном кураже становился невменяемым. Во всяком случае так мне казалось...

Что-то, из рассказанного, я видел собственными глазами, о чем-то догадывался из разговоров взрослых, что-то впоследствии домыслил. А где тут вымысел, где правда, я уже забыл...

Антисемит.

Дядя Витя не любил евреев, потому что не любил Соломона Моисеевича. А все потому что Соломон Моисеевич носил галоши. Нет, в нашем, не отличающемся особой чистотой поселке, многие носили галоши; чести быть заасфальтированной удостоилась только улица Ленина, но Соломон Моисеевич носил не простые, а чистые галоши. Еще он носил шляпу и галстук, но они почему-то не раздражали дядю Витю. Наверное потому что шляпа и галстук полагались Соломону Моисеевичу, так сказать, по должности – он был каким-то чиновником в колхозной администрации, а вот его галоши...

Ну как это обычно бывает? Утонешь в грязи, чертыхнешься, пошаркаешь подошвами об траву и идешь себе дальше. Но не таков Соломон Моисеевич. Сорвет лопух, найдет лужу и давай отчищать обувь...

Бывало играем с ребятами на огородах в войнушку, а дядя Витя несет в ведрах еду свиньям. Запнется, плеснет себе на ботинки, и выругается:

– Вот же, евреи, гады!

А в это время улицей чинно шествует Соломон Моисеевич.

– Здравствуйте, Виктор, – приподнимет шляпу Соломон Моисеевич.

– Здрастье, – буркнет дядя Витя.

Нет, определенно, Соломон Моисеевич не догадывался о дяди Витиной неприязни...

Помню осенний вечер. За окнами сумеречная хмарь. Срывается дождь... К нам зашла тетя Оля и шушукается с бабой Тоней на кухне. Я сижу, забравшись с коленками на стул и читаю книжку. Томка ужинает. Вдруг на крыльце и сенях грохот. Дверь распахивается и вваливается дядя Витя. Кепка на затылке, грудь бубликом.

Мы замерли, пытаясь определить пьян дядя Витя, трезв. Если пьян, то до какой степени?

Как опытный актер, выждав паузу, дядя Витя, яростно заскрипел зубами, раздул ноздри и, наслаждаясь собственным величием, произнес:

– Всё!

– Опять нажрался! – всплеснула руками тетя Оля.

– Выкинул! – Дядя Витя с размаха плюхнулся на стул.

– Что выкинул? – насторожилась тетя Оля.

– На хрен! Алаверды! – треснул кулаком по столу дядя Витя и, для пущей убедительности поскрипел зубами.

– Да что-ж выкинул-то, Господи?! – перепугалась тетя Оля.

И дядя Витя поведал...

Он возвращался из "гадюшника", то есть из закусочной, в самом прекрасном состоянии духа, то есть навеселе. И вдруг навстречу Соломон Моисеевич. В своих, вызывающе блистающих чистотой, галошах.

– Здравствуйте, Виктор, – приподнял шляпу Соломон Моисеевич, и тут у дяди Вити треснуло терпение.

– Стой, – сказал дядя Витя.

Соломон Моисеевич послушно остановился.

– Снимай калоши, – приказал дядя Витя.

Со слов дяди Вити, Соломон Моисеевич вначале не поверил что дело обстоит серьезно, потом не поверил что именно галоши нужно снимать, но дядю Витю не так-то просто сбить с панталыку.

– Немедленно! А не то, алаверды...

Перепуганный Соломон Моисеевич поскорее отдал галоши дяде Вите и стал ждать когда тот начнет их примеривать. Но не тут то было. Презрительно повздыхав, укоризненно покачав головой и яростно поскрипев зубами, дядя Витя, забросил галоши через забор в чьи-то огороды и отправился домой. То есть к нам. И вот теперь сидит у нас довольный собой и рассказывает каким взглядом смотрел на него, на дядю Витю, Соломон Моисеевич, когда он, дядя Витя, в конце улицы оглянулся...

– Наверное, еврейская морда, думал что происходит ограбление, – подытожил рассказ дядя Витя.

– Так он тебя-ж, дурака, засудит, – схватилась за голову тетя Оля.

– Да у него-ж все схвачено, – схватилась за сердце бабушка.

– Так уж! – дядя Витя попробовал скрипеть зубами, но без должного эффекта, так как тетя Оля и бабушка суетливо одевались.

– А ну пошли! Покажешь, куда кинул! Горе ты мое!

Бабушка вернулась в первом часу ночи. Промокшая и уставшая.

– А дядя Витя где? – поинтересовалась Томка.

– Ольга повела извиняться к Соломону Моисеевичу, – буркнула бабушка.

– Так галоши-то хоть нашли?

– Нашли. А чтоб их черт побрал, этих мужиков придурковатых...

Соломон Моисеевич за извинениями не решился выйти из дома. Пришлось оставить галоши на крыльце. История не имела продолжения, разве что дядя Витя перестал ругать евреев нехорошими словами... Во всяком случае, вслух.

Сюжет для фельетона.

Я с таким трудом искал сюжеты для первых своих опусов.

– Плоско. Банально. Нужно замечать смешное в живой жизни! Народность! – бывало горячится Рудольф Григорьевич Шипулин, в то время редактор сатиры и юмора "Уральского рабочего"

" – А чтоб тебя черт побрал, – мысленно проклинаю редактора, – с твоей народностью!"

Теперь вот понять не могу, как это я умудрялся не замечать то, что знал с детства.

Однажды мы с бабушкой пилили дрова во дворе. Что за нудная работа. Берешь бревно, кладешь на козлы и шваркаешь по нему двуручной пилой пока бревно не переломится. А их вон еще сколько, этих бревен, прямо гора. А бабушка и вида не подает, что ей тоже скучно. "Конечно, – думаю я, – если бы её подружка, толстая тетка Верка стала ей рожи обидные корчить и языки высовывать, и соблазнять футболом, бабушка тут же бы почувствовала какая это нудная работа, пилить дрова". Но вместо щекастой Веркиной физиономии в проеме ворот, битый час маячила физиономия моего товарища Сережки.

И тут меня выручил дед Арсений. Наш сосед. Пришел, бесцеремонно оттеснил от ворот Сережку и стал заикаться.

– Ва-ва-ва...вашего Ви-ви-ви... Витьку! Витьку... как-как-как-как-как-как...

– Что "кака"? Обо...лся? – Бабушка оставила пилу.

– Как-как-как... краном. До-до-до....

Ну, думаю, хоть бы Арсений что-то такое сказал чтоб бабушка забыла про дрова. И дед Арсений не подкачал. Он такое сказал, что бабушку ветром сдуло со двора, прежде чем Арсений успел договорить фразу.

– ...Вашего Витьку...как-как-краном достають. За-за-за... За заводом. Из смолы. Буквально.

Но по порядку... На задворках нашего поселка "Производственное объединение им. Королева" разместило свой филиал; два цеха, заводоуправление и дымная труба, обнесенные бетонным забором. Через дырки в заборе предприимчивый люд тащил с завода всё что под руку попадалось. Дяде Вите под руку попалась оцинкованная труба и он решил её умыкнуть. Днем припрятал, а когда стемнело, перекинул через забор...

К ночи небо заволокло тучами и поднялся ветер; погода самая подходящая для ограблений...

Чтоб случайно не попасться на глаза охране, дядя Витя решил с ворованной трубой обойти завод с тыльной стороны, выходившей на пустырь.

– Иду и вдруг земля колышется, – рассказывал дядя Витя, – Я туда – сюда, останавливаюсь и раз! – погрузился. – Дядя Витя ребром ладони отмерил середину голени, – И горячее. Хорошо – в сапогах. Понимаю – расплавленный битум. Прилип, мать его так, как муха! И ни шагу не могу никуда ступить.

Оказывается, вечером того дня, когда дядя Витя решил умыкнуть трубу, по распоряжению заводского начальства, в неглубокий котлован на пустыре сгрузили несколько машин расплавленного битума. Ближе к краям котлована, где помельче, смола успела остыть и загустела. Ступая по ней как по тонкому льду, дядя Витя дошел до середины смоляного озера и провалился. Вынуть ноги из застрявших в битуме сапог он не решился – одно дело провалиться в раскаленный битум обутым, а если босиком? Дядя Витя простоял, опираясь на трубу всю ночь, пока на утреннюю смену не потянулся народ. Тогда дядя Витя отбросил подальше трубу и превратился в жертву несоблюдения техники безопасности; где ограждение? а фонарь предупреждающий об опасности?

Предположение какого-то начальника, что лишь невменяемый или пьяный человек мог не заметить, куда он прется, привело дядю Витю в неописуемый восторг и он, с мстительным злорадством и упорством стал настаивать на немедленном освидетельствовании его на этот счет. Конечно, за ночь дядя Витя успел совершенно протрезветь...

Как вы уже знаете из западни дядю Витю извлекали подъемным краном.

– Назюзкается паразит и влипнет куда не попадя! – ворчала бабушка.

– Я-б весь сгорел в порошок трезвый... – дядя Витя сердито скрипел зубами.

– А шоб ты не дождался! – ругалась бабушка, самым распространенным женским ругательством в часто воюющей стране...

Жертва обстоятельств.

Представьте летний вечер со всеми полагающимися пасторальными прелестями, и вдруг вас оглушает дикий рев. Это бывший фронтовой разведчик, забыл я его фамилию, возвращается домой из "гадюшника" и поет "Землянку". Кривые как клещи ноги, низенький, плотный, он, не выбирая легких путей, движется к дому по азимуту, преодолевая кусты, чужие дворы, заборы и штакетники. Наткнется на вас, представится вежливо – разведка – назовет номер полка и ломится дальше. Его неожиданное, с треском и песнями, появление из каких-нибудь кустов, производило на влюбленные парочки, не знакомые с местной спецификой, неизгладимое впечатление. Вплоть до конфуза... Так вот, если бы дядя Витя возвращался домой из "гадюшника" как полковой разведчик, сидеть бы дяде Вите в тюрьме за ограбление ювелирного магазина. Но, к счастью, характер перемещений по поселку дяди Вити, находящемся в состоянии подпития, являл собой ярчайший пример Броуновского движения. И вот однажды, в очередной раз будучи не трезв, дядя Витя, набрел ночью на ювелирный магазин. Тут он, простите, пописал под его зарешеченными окнами и пошел себе бродить дальше. Домой вернулся к утру. А утром выяснилось, что ювелирный магазин в эту ночь ограбили. И что из области наехало милицейского начальства и с ними вместе собака, специально обученная находить по следу преступников. Об ограблении, дяде Вите рассказала Верка-продавщица, когда он забежал хлебнуть пивка для опохмелки в "гадюшник".

– Ой, что было! – тараторила Верка, -Сначала побежали на Клин, оттуда добежали до переезда и через Красный Кут пробежали к Михнякам.

Дядя Витя почесал затылок – перемещения собаки по поселку точь-в-точь совпадали с его собственными перемещениями прошедшей ночью.

– А дальше?

– От Михняков побежали к Зозулихе! От Зозулихи на проходную завода, оттуда к клубу...

И дядю Витю осенило – милицейская собака нанюхала его следы под окном ювелирного магазина. Там где он мочился. И теперь вся следственная бригада во главе с собакой бегает по поселку, по его следам, и где-то через час они прибегут к нему домой, а оттуда прямиком сюда...

Дядя Витя не стал допивать свое пиво. Если суждено быть арестованным, так хоть чтоб дети не видели такого позора. Пошел дядя Витя и занял пост у пруда, пусть милиция арестует его не доходя до дома. Стоит он, и в последний раз перед заточением, смотрит на мир. А мир таков. В огороде соседа дяди Вити, Жорки, обычно злющий пес Марат жалобно подвывает и бьется на цепи. А всё потому, что у ног дяди Вити крутится течная сука. Что сука течная, это дядя Витя потом догадался, а вначале просто хотел пнуть приблудную дворнягу. Но подумал, что сейчас самого напинают и аж чуть не заплакал.

– Вот такая наша сучья жизнь! – якобы произнес дядя Витя.

А тут и погоня показалась у запруды. Дядя Витя отошел за куст и стал закатывать обшлага пиджака, готовя запястья для наручников. Но что это за крики и ругань? Выглянул дядя Витя из-за куста, а милицейский пес передумал бежать по следу преступника и тянет со всех сил своего поводыря по следу течной суки. А вокруг милицейские начальники аж пеной исходят.

– Петров! Я вам приказываю взять след!

– Джек! – кричит перепуганный Петров, – Где след? Где?

На этом месте своего рассказа дядя Витя обычно со значением долго смотрел на тетю Олю, скрипел зубами и добавлял непонятное для меня:

– Где-где, а в... по рифме!

Хоть милицейский Джек, из-за безвестной суки, так и не смог продолжать работать, настоящих грабителей через пару месяцев все равно схватили...

Так получилось что лет десять я не видел дядю Витю... Как же он поседел. Ссутулился. Совсем не тот дядя Витя. Выпили, посидели и пошел я его проводить, а на обратной дороге встретил Жорку-соседа. А его, некогда злобный пес Марат, ластится ко мне и поджимает хвост. Ну, думаю, и собака постарела, и стало мне грустно и печально от этого всеобщего старения. И никто вроде не виноват кроме тебя самого – вырос, а такое чувство будто тебя предали. Тебя же не предупреждали, что когда ты вырастишь всё станет другим...

Поздоровались...

– Состарилась псина? – спрашиваю.

– Кой там черт, состарилась! Ну не углядел. Веришь? Ну бывает. Сорвался тут Марат с цепи и на Витьку. А он его, веришь? хвать за задние лапы, раскрутил и швырганул в пруд.

Я прикинул расстояние до пруда – метров сорок пролетела злая собака пока не упала в воду.

– Первое время вообще гавкать отказывался... Веришь? – вздохнул тяжело Жорка-сосед, – Чего лыбишься?

Правильно, не старей, дядя Витя!