Н.Игнатова

Оса в паутине.

На этой двери замка не было. Зато были засовы. Широкие, толстые полосы стали. Целых три. Стальные засовы на обитой сталью двери. Смотровое окошко забрано прутьями толщиной чуть ли не в запястье.

— Он что, так опасен? — спросила Айс, разглядывая внушительную дверь.

Сопровождающий ее десятник пожал плечами:

— Ему замок открыть, как два пальца… кхе… простите госпожа. Ну, так что, пойдете? Или, может, через окошко побеседуете.

Айс потрогала висящий на шее амулетик. Дешевая медная цепочка, а на ней тонкой работы золотой ковчежец. Тюремное ведомство не пожалело денег — всем известно, что заклинания можно вплетать в любой металл, но надежнее всего золото или платина. Амулет защищал от чар. Не от магии — от магии Айс и сама могла себя защитить. А вот чары… так называют все непонятное, и не поддающееся объяснению. Тот, кого держали за стальной дверью, за тремя стальными засовами, он был чародеем.

— Мне сказали, он ни с кем не разговаривает.

— Так и с ним не очень-то, — десятник хмыкнул, — нам, госпожа, оно не надо. Наша бы воля, мы б его пасть поганую свинцом залили. Да и тогда… — темнокожее лицо покривилось, вверх-вниз дернулась курчавая бородища, — честно скажу, госпожа, и тогда страшно было бы.

— Вот как? — Айс вновь коснулась амулета, улыбнулась и пошла к окошку. Чародей. Если уж стража не стесняется признаться в своем страхе, значит невольный гость и впрямь чудище невиданное.

Любопытный экземпляр.

Она заглянула в камеру. Черная бесформенная тень у дальней стены… Он? Он что, вообще не антропоморфен? Зрачки расширились, приспосабливаясь к темноте, и Айс поняла, что у дальней стены стоит койка. Обычная тюремная койка, аккуратно застланная серым, даже с виду колючим одеялом.

А где же?..

Черные глаза. Огромные, по-эльфийски раскосые. В зрачках отражаются огни светильников из коридора.

— Госпожа кого-то ищет?

Айс не вздрогнула. Сумела не вздрогнуть, а вот ответить сразу не получилось. Тело подчинилось, да голос чуть не подвел. Однако она справилась, и понадеялась, что никто не заметил секундной заминки.

— Вы Тиир фон Рауб?

— Так точно, — в голосе намек на улыбку, в глазах сдержанное веселье. Хочется улыбнуться в ответ.

Он стоял совсем рядом с дверью и Айс, сквозь зарешеченное окошко, видела лишь тонкое, скуластое лицо. Смесок? Полукровка?

Она не смогла определить, какие нации или, может быть, расы сплелись в его крови. Но она заметила, что он красив, этот чародей, пугало тюремной охраны. Он красив, несмотря на недельную щетину, на разбитые, вздувшиеся губы, несмотря на ссадины, на синяк, расплывшийся от левого глаза на пол щеки. Интересно, это сделали при задержании, или уже здесь, в тюрьме? Что там говорил десятник?

И голос, который хочется услышать снова. Обжигающе теплый, ласкающий, как огоньки факелов, что мерцают в глубине черных веселых глаз.

Это — чудовище?

Айс подавила желание вновь коснуться амулета. Чары тут ни при чем. Просто человек за дверью оказался неожиданно… человечным. Она готовилась увидеть опасного монстра, может быть, с зубами, когтями и в клочьях свалявшейся шерсти, а, может, еще более страшную тварь — монстра в человеческом облике. Благостного и разумного, спокойного, прагматичного, с душой, похожей на замерзшее дерьмо, и с ледышками вместо глаз.

Он ждал. Он ждал, а она грелась в его взгляде на несколько долгих секунд позабыв, зачем пришла сюда и ей от него нужно.

— Меня зовут Айс, — вымолвила наконец, — Айс фон Вульф.

— О, — он чуть склонил голову к плечу, разглядывая ее лицо, — так вот вы какая. Я представлял вас иначе.

— Как?

— Иначе, — он улыбнулся. И улыбка оказалась такой, какую Айс ожидала увидеть — открытая, искренняя, легкая. Айс улыбнулась в ответ:

— Я тоже думала, что вы совсем другой.

— Что ж, рад познакомиться, — он легко поклонился, — вы пришли в гости, или просто посмотреть?

— Я… — она растерялась. Пришла ведь не в гости и не посмотреть, пришла составить представления о нем, как о подопытном животном. Разрешение, полученное от самого царя, давало ей право на целую серию экспериментов. С единственным ограничением — повреждения должны быть обратимыми. Тиир фон Рауб стоил денег. Эрик Тевтский готов был заплатить за своего гвардейца любую сумму, но за живого и хотя бы относительно невредимого.

Он истолковал ее молчание по-своему. И теплые огоньки во взгляде потускнели:

— Боитесь? — совсем другая, насмешливая и чуть грустная улыбка, — "просьба не подходить к куполу, животное крайне опасно".

Такие надписи, ярко-алые, броские, мерцали по периметру защитных куполов в Лонгвийском зоопарке. Айс на секунду представила себя на месте фон Рауба. Зверь. В темной и тесной клетке. И решетчатое окошко, в которое изредка заглядывают любопытные, испуганные, злые глаза.

— Я не боюсь, — она покачала головой, — просто… я шла взглянуть на вас, и ожидала увидеть совсем другое. Почему-то, — она не удержалась улыбнулась смущенно, — почему-то я думала, что вы похожи на чудовище.

— Любите смотреть на чудовищ? — спросил он, не обидно спросил, скорее, с искренним любопытством.

— Я их изучаю, — ответила Айс.

— Экзотология? — фон Рауб хмыкнул, — я полагал, вы специалист по технической магии.

Слово, такое родное, и такое чуждое для этого мира. Откуда он знает?

— Я мастер, — сообщила Айс. Если он и это поймет…

Он понял. Кивнул спокойно:

— Я тоже.

— Вам знакомо понятие Мастерства?

— Искусства.

— Да кто-то называет это так.

Они смотрели друг на друга. Он — из темноты своей клетки. Она — из широкого, ярко освещенного коридора.

— Это, — Айс потянулась к его лицу, наткнулась пальцами на решетку и отдернула руку, — кто это сделал?

Он чуть поморщился:

— Понятия не имею. Мы не знакомились.

— Здесь есть врач, почему вас не лечат?

— Меня? — снова улыбка… ему, наверное, больно улыбаться, — а зачем? Эрик со дня на день пришлет выкуп, и я стану заботой тевтских медиков.

— Но… — Айс осеклась.

Эрик, император тевтов, готов был выслать деньги в любую минуту, но царь медлил принять выкуп. Медлил, потому что она попросила хотя бы месяц на изучение редкого экземпляра. Царь прекрасно понимал, что чем позже Тиир фон Рауб вернется в армию, тем лучше.

Месяц. Целый месяц в темной, холодной клетке. Ей вновь захотелось коснуться его. Провести ладонями по лицу, заживляя ссадины, кончиками пальцев притронуться к разбитым губам.

— Я… пойду, — она отступила на шаг, поймала себя на том, что судорожно стискивает в кулаке золотой ковчежец.

— Заходите еще, — в черных глазах переливались огненные змейки, — гости здесь такая редкость. Остается беседовать с тараканами, а они немногим умнее охранников.

Айс фыркнула. Бросила взгляд на хмурую морду десятника. А когда обернулась к двери, за окошком было темно и пусто.

— До свидания, — бросила она наугад.

— До свидания, — гулко ответила тьма.

Айс фон Вульф. Айс де Фокс. Что ж, они подходят друг к другу, Лонгвиец и эта беловолосая тварь. Нет, они подходили бы друг к другу, не будь она такой замороженной. Рыба. Зубастая рыба с холодными пустыми глазами.

Она и в самом деле думает, что умеет улыбаться? Щерящийся клыками оскал — улыбка по-фоксовски. Но Лонгвиец-то зубы не показывает. А эта…

Интересно, забрасывая файерболы под колпак болида, она тоже улыбалась?

Зверь ходил по камере.

От стены к стене.

Кольцо с противным шуршащим скрежетом ездило по тросу.

От стены к стене.

К кольцу была приклепана цепь. Другой ее конец крепился к ошейнику.

Первыми до этого изыска додумались сипангцы. Но они, помнится, сделали ошейник посвободнее, и из него удалось выбраться, отделавшись ободранными ушами да болью в вывихнутой челюсти. Вынуть ее из суставов получилось легко, а вот вправить — не сразу. Маловато опыта. Собственно, до того случая, работать с лицевыми суставами как-то и не приходилось.

Сипангцы облажались. Зато уруки кое чему на чужих ошибках научились, и склепали ошейничек тик в тик. Еще и с зубчиками по верхнему краю. Нет, жить-то они не мешают, в смысле зубчики, да и уруки, если уж на то пошло. Всякое в жизни бывает — сегодня они, завтра их. Их чаще, поэтому ребята спешат оттянуться, пока есть возможность.

Издержки профессии.

Работа опасная, зато увлекательная.

Интересно, она улыбалась?

О, да. Улыбалась. Правда, совсем не так, как здесь.

Зверь помнил голос. Он его слышал, но не отвечал. Все равно не смог бы ответить — в кабине один за другим взрывались файерболы, и все, на что он был тогда способен, это орать в голос, считая, как одна за другой отщелкиваются сгоревшие жизни. Или молчать. Мертво стиснув зубы и, опять же, считая.

Он молчал.

Потому что она слушала. Внимательно слушала.

— Ну как, пилот? — взрыв, и горящая мазутная пленка растекается по колпаку. Изнутри. — Как летается? Паленым не пахнет?

Он молчал. Раскаленные кнопки тлели под пальцами. Паленым пахло. Со всех сторон пахло. Но это-то ерунда, это не страшно, пока есть запас жизней, пока сохраняется неуязвимость, пока…

— Почему же ты не горишь, мразь? — это она уже не ему, это она бормотала себе под нос, нисколько не заботясь тем, слышит ли ее кто-нибудь, — почему не горишь?..

И вместо огненного, под колпаком взорвался ледяной шар.

Мгновением позже кабина наполнилась водой. Холодной, надо сказать, водой, и какое-то количество жизней ушло на то, чтобы спасти болид от перепада температур. Зверь не сразу понял, что новым этапом эксперимента стала так называемая "Лужа по пояс". Забавное заклинание. Особенно, когда "лужа" по пояс сверху. А когда понял, то даже успел поразмыслить над тем, что лучше, сгореть или захлебнуться. Успел, прежде, чем вода начала замерзать.

— Да сдохнешь ты или нет? — бормотала невидимая колдунья, — ладно, птаха, проверим твои косточки на излом…

Вода, замерзая, расширяется. Во все стороны. Внутрь, между прочим, тоже.

— Больно? — интересовался холодный голос из пустоты, — больно, пилот? Что молчишь? Или ты говорить не умеешь?

И Зверь, стыдно сказать, даже обрадовался, когда болид, наконец-то, раскололся на куски, а глыба льда с вмороженным в нее господином фон Раубом булькнула в реку внизу.

Оттуда его и выловили уручьи пилоты.

Положение унизительное, но лучше уж так, чем подохнуть в результате каких-то долбаных экспериментов совершенно удолбанной бабы.

И вот, пожалуйста, от стены к стене десять шагов. Кольцо шуршит по тросу. Ошейник — тик в тик. Зубчики, опять же. И Эрик не торопится выкупать драгоценного своего легата. И правильно делает. Это наука такая, на будущее: не попадайся, урод.

— День добрый, госпожа, — десятник отдал честь и указал на знакомую дверь, — вчера он шибко не в духе был, как вы ушли. Весь вечер туда-сюда бродил. Нас аж заколдобило, хоть и амулеты, и дверь чем надо прошитая.

— Почему ты думаешь, что он был не в духе? — прохладно поинтересовалась Айс.

— Ну так, оно же понятно, — десятник состроил удивленную гримасу: — ежели нас колдобит, ему, стало быть, совсем не сладко.

— Сменять вас пора, — подытожила Айс, — эмпатические аномалии могут быть чреваты…

— Боком, — тут же согласился стражник, — вот и я о том же. Мы рапорт, конечно, составили, но ежели вы, госпожа, поспособствуете…

— Я поспособствую, — Айс кивнула, обернулась к дверям, — открывайте.

— То есть, — десятник недоуменно поднял кустистые брови, — вы что же, внутрь собрались?

— Я, кажется, ясно выразилась? Откройте двери.

— Так, говорю же, не в духе он… — под "фирменным" взглядом, солдат на мгновение заледенел, и, как только смог двигаться, тут же попятился, примирительно выставив ладони: — ладно, госпожа. Конечно, госпожа. Как прикажете. Сейчас все подготовим.

Из узенькой каморки, что соседствовала с камерой фон Рауба, донеслись скрежет и поскрипывание. Что-то там куда-то наматывалось, что-то откуда-то вытягивалось. Неприятные звуки. Видимо, дверь, помимо засовов, снабжена каким-нибудь хитрым механизмом.

Нет. Навряд ли хитрым. Если верить слухам, для старогвардейца фон Рауба механизм чем хитрее, тем роднее. Якобы, он с ними договариваться умеет. Сказки, конечно. Но на пустом месте сказок не бывает, а для здешнего народа суеверия, зачастую, понятнее и ближе истины.

— Прошу вас, — десятник поклонился, — вы, госпожа, если что, так дайте знать. Мы мигом. А то, хотите, я с вами парней отправлю.

— Не хочу, — отрезала Айс, — закройте за мной двери и оставайтесь на местах. Если мне что-то понадобится, я вас позову. Ясно?

— Так точно, — если стражник и обиделся на резкий тон, виду он не подал. И правильно. Ему по должности обижаться не положено. Ему положено приказы выслушивать и исполнять.

Айс перешагнула порог и остановилась, привыкая к темноте.

Дверь за ее спиной с тихим шорохом повернулась в петлях.

Где же… Тарсграе! Да вон, впереди, две яркие точки — желтые волчьи глаза... Нет, у волков они, вроде, зеленым горят.

Ф-фу, да не все ли равно.

Он смотрит. Ждет. Чего ждет, почему не подойдет ближе?

Айс выпустила из пальцев белый пушистый шарик и тот взмыл к потолку, озарив камеру неярким, мягким светом.

— Ох, — сказала Айс. Рука ее метнулась к губам, — ох, — повторила она. И покачала головой, — извините. Если бы я знала, я осталась бы снаружи.

— Зато так я не опасен, — даже сейчас он улыбнулся. И улыбнулся, искренне, — ну, почти не опасен. Добрый день, госпожа фон Вульф.

— Добрый, — с запинкой ответила Айс.

— Я вас умоляю, не надо так смотреть, — голос его оставался мягким, чуть-чуть насмешливым, — это всего лишь необходимые меры предосторожности. Ничего страшного.

Да, наверное. Но не смотреть она не могла. Просто не получалось оторвать взгляд от прикованного к стене человека. Стальной ошейник. Стальной пояс. Стальные браслеты на запястьях. Цепочка от них пристегнута к ошейнику. А от ошейника толстая цепь уходит куда-то в темную, глубокую дыру. Как раз над его головой.

Он, кстати, совсем невысок, этот Тиир фон Рауб, чудовище из тевтских ВВС. Невысок и худощав, на взыскательный взгляд, так даже, пожалуй, слишком. Но слабым или хрупким отнюдь не кажется, скорее наоборот, впечатление от этого летуна, как он тонкого и гибкого клинка. Из тех, что рубят подброшенный в воздух шелковый лоскут.

Если бы не цепи. Тяжелые даже на вид, и такие нелепые.

— Холодное железо, — он глянул исподлобья хитрющим глазом. Одним. Второй заплыл окончательно, — суеверный вы народ, уруки.

— Иногда, — Айс подошла ближе.

Да, он совсем невысок, ниже ее на полголовы. И, оказывается, у него светлые волосы. Пепельные. Это красиво.

— Жаль вас разочаровывать, — фон Рауб покривился и вдруг, рывком, стал сантиметров на десять выше, — честное слово, госпожа фон Вульф, обычно я выгляжу несколько ухоженнее. Доказать это сейчас нет никакой возможности… — сквозь насмешку в теплом голосе впервые проглянули досада и легкий стыд, — увы, вам остается поверить мне на слово.

— Я верю, — Айс разглядывала его, чуть смущаясь и напоминая себе, что она, в конце концов, ученый, а этот человек — любопытнейший экземпляр, представитель неведомого науке вида… — я верю, и даже могу себе это представить.

Ей хотелось сделать это вчера. Сегодня представилась возможность. Айс протянула руку и коснулась его лица. Увидела изумление в черном-черном, непроглядно черном взгляде. И шепнула:

— Хочу посмотреть, верны ли мои представления.

Осторожно-осторожно. Чтобы не сделать больно. Хватит с него боли, честное слово, слишком много ее для одного человека. Самыми кончиками пальцев… Безобразный синяк. Черты лица такие тонкие, острые скулы эльфийской лепки… У кого поднялась рука?

Вот. Так куда лучше.

— Смотреть двумя глазами удобнее, правда? — она улыбнулась, впервые разглядев в горящих черных глазах недоверие и растерянность. Ей он верил, да, верил. Он не мог поверить в происходящее, — а я думала, вы никогда не теряетесь.

Он не ответил. Опустил ресницы, длинные и острые… может, и вправду эльфийская кровь?

Может быть.

Заодно долой и щетину. Мужчины его породы, собственную небритость воспринимают болезненнее, чем, скажем, сложный перелом берцовой кости. Хуже для них, разве что, не очень свежее белье.

Губы разбиты. Больно, да? Ничего, потерпи немножко, сейчас… а этот шрам, он не от удара. Айс знала от чего остаются такие рубцы, и едва сама не прокусила губу от острой, болезненной жалости. Сейчас, когда с него слетела маска, она смогла заглянуть в его душу. В темноту, в холодную и сырую каменную тьму. Давит, со всех сторон давит, и солнца нет, нет ветра, нет даже звуков, кроме бесконечного, сводящего с ума журчания воды по холодным камням.

— Бедный мальчик, — Айс обняла пальцами его притянутые к подбородку ладони, такие узкие, красивые, длиннопалые кисти, — птаха, и косточки птичьи…

Он вздрогнул. На тонких запястьях арбалетными тетивами проступили напрягшиеся жилы. Дикий, запредельный какой-то ужас во взгляде.

Миг. И сгинуло наваждение. Погасло за опустившейся сеткой ресниц.

— Я… — голос хриплый, потерянный, — …спасибо… право же, оно того не стоит…

— Так ты намного красивее, — она взъерошила его серебряные волосы, — разве плохо? А, кроме того, если бы не я, ты бы здесь не оказался.

Ну вот. Сказала. Напомнила то очевидное, о чем оба, кажется, позабыли. Зачем?! Затем, что надо. Так надо.

— Если бы не я, — он кривовато улыбнулся, — понес меня черт за царским мерседесом… Правда, спасибо. Дерьмо! — от резкого рывка звякнули цепи, жалобно заскрипела по камню сталь, — почему здесь? Почему так? Почему ты меня спасаешь, а не я тебя. Это… — он замолчал, сжимая кулаки, слова искал и давил лезущие на язык ругательства, — это неправильно, — выдохнул наконец.

— Зверь, — удивительно легко оказалось выговорить его имя, — это неправильно, да, но не окажись ты здесь, разве ты заметил бы меня?

Горько и больно, но правда редко бывает радостной. Айс фон Вульф, Айс де Фокс — урод-полукоровка, смесок, мутант. Эльрик, ее сильный, добрый, любимый Эльрик слишком стар и слишком мудр, чтобы обращать внимание на внешность. А вот этот юный, красивый, эльфоглазый мальчик… нет, он, конечно, не стал бы кидать в нее камнями, как другие. Он лишь скользнул бы пренебрежительно взглядом и усмехнулся, поразившись такому уродству. Или — по ситуации — выдавил из себя несколько холодных и вежливых слов. Еще неизвестно, что хуже. Иногда камни предпочтительнее. Тех, кто бросает, можно ударить в ответ.

— Не заметить тебя? — он покачал головой, — это ты так шутишь? Айс, я мечтал познакомиться, с того дня, как впервые о тебе услышал. Ученый, оперирующий понятиями до которых здесь не дорастут никогда, маг, работающий с материями, о которых я уже не надеялся услышать, человек, представляющий мир так же, как я… Черт, — он усмехнулся, — мне с моих знаний толку мало. Я, как видишь, приспособился, принял здешние законы и правила. Так легче. А ты живешь по-своему, и все вокруг вынуждены подстраиваться под тебя. Не заметить… Это ты не должна была меня замечать. Легат старой гвардии — не того полета птица. Самое обидное даже не это, — Зверь подвигал скованными руками, цепи чуть звякнули, — обидно то, что ты еще и женщина.

— Почему? — она улыбалась. Удивительное чувство, необыкновенное! Раньше так было только с Эльриком. Он видел в ней женщину, сильный, мудрый, древний — он видел. Но этот мальчик…

— Да нипочему, — Зверь пренебрежительно поморщился, — просто лучше бы ты была заучившейся очкастой воблой.

— Думаешь? То есть, ты предпочел бы, чтобы здесь сейчас была такая вот вобла?

— Нет! — он поспешно замотал головой, — не надо. Ты можешь это устроить, я знаю, но… нет. Уж лучше я буду лелеять свои комплексы. Ну, там, простой пилот и настоящая леди, романтика, все дела.

— Ты не обычный пилот, — сказала Айс.

— А ты — уникальный маг, — Зверь вновь посерьезнел, взглянул настороженно и тоскливо: — что я для тебя? Объект исследований? Тема для пары страниц в очередной монографии?

— Для нескольких монографий, — поправила Айс.

Рассмеялись они одновременно.

Айс по-прежнему держала его руки и Зверь, опустив голову, коснулся губами ее пальцев:

— Ты совсем другая, чем я думал.

— Ты совсем другой, — эхом отозвалась она.

И поцелуй его был таким… болезненно-сладостным, долгим и нежным, и в груди заныло от томительной неги. Оторвавшись от его губ, Айс не сразу смогла вздохнуть.

— Иди, — попросил Зверь, пряча взгляд, — пожалуйста.

Руки его — пойманные птицы, напряглись, чуть слышно пощелкивали суставы. Айс смотрела, не могла не смотреть, как тонкие косточки словно вжимаются друг в друга. Медленно, обдирая кожу, узкие кисти выскальзывали из браслетов.

Вот почему он закован дважды: в запястьях и выше локтей.

— Не надо, — она обхватила его ладони, сжала, — не надо, Зверь. Тебя накажут за это. Я… я поговорю с царем, обещаю, он примет выкуп. Завтра или, может, через день. Не позже. Ты потерпи, ладно? Осталось совсем не долго. Ты же не хочешь вернуться домой калекой? Они ведь ждут только повода, Зверь. Чем дольше ты не сможешь летать, тем им лучше. Потерпи.

Айс поцеловала его высокий, горячий лоб. Губами притронулась к длинным, колким ресницам.

— Все будет хорошо, — прошептала уверенно.

Он улыбнулся ей одними глазами. Сквозь ласковые звездочки зрачков глядела звериная тоска.

— Все будет хорошо, — повторила Айс.

И быстро пошла к дверям.

Мохнатый шарик остался висеть под потолком, по-прежнему озаряя камеру мягким и добрым светом.

Пусть.

Сам Зверь в жизни не попросил бы ее об этом, но Айс-то знала как страшно ему оставаться в глухой и холодной темноте.

Первую минуту Зверь отчаянно отплевывался. Ее вкус, ее запах. Кажется, никогда теперь не забыть. Еще и клыки… У-у, нелюдь… Ведьма! Светильник этот. Вот дрянь! И как его погасить непонятно.

Фу.

Скривившись, он вытер губы. Понял, что руки дрожат и уставился на них с нескрываемым отвращением.

Она касалась их. Трогала своими мерзкими теплыми лапами. Тварь. Тварь… ведьма… Теперь всю жизнь не отмыться.

Зверь чувствовал себя так, как будто, проснувшись, обнаружил на лице таракана. Мерзко. До тошноты, до дрожи.

"Прекрати истерику!" — приказал он себе. И прекратил. Не то, чтобы совсем, но хотя бы дрожать перестал.

Ведьма.

Все. Хватит.

Зверь прислушался к тому, что делалось снаружи. Ведьма ушла. Осталась охрана.

А у тварюки куча комплексов, что при ее внешности, конечно, вполне ожидаемо. Получилось чуток подзарядиться. И подлечила, опять же — не надо тратить драгоценные крохи Силы на приведение себя в порядок. Может грохнуть все на светильник? Да ну его, не факт, что получится. Можно сделать хитрее.

— Все через жопу, — грустно пробормотал Зверь, — бардак в армии.

Он вздохнул, расслабился, поймал в себе слабые токи Силы. Как мало ее! Настолько привык уже работать, не считая и не оглядываясь, что собирать энергию по капле казалось унизительным.

А куда деваться? Чертова сучка чуть не ухайдакала своими экспериментами. То ей, понимаешь, горит плохо. То мерзнет хреново. То, значит, кости дробятся медленно.

Вот мразь!

— Эй, Мохнурка, — позвал он негромко.

— Чего тебе, упырь, — тут же отозвался десятник.

Ну, точно, подслушивал. Позабавился, надо думать, от души. И пусть его. Не жалко.

За "Мохнурку" в первый раз Зверь получил по зубам, да так, что показалось, вся челюсть выпала. А потом ничего. Привык десятник. Отзывается даже. Бесится, правда, каждый раз, но от него ничего другого и не требуется. Он бесится, а Зверь силы копит.

Да, к тому же, а как еще его называть, ежели он весь, с головы до ног шерстистый? Подчиненные начальника за глаза "Гладким" зовут. Льстят безбожно, потому как, они рядовые, а он — десятник. Ну, а Зверь, тот с чинами не считается. Зверь всегда правду в глаза… Ага, а Зверю за это в зубы…

— Цепи сними, — он не просил и даже не напоминал. Он приказывал. Силу — по капле. Здесь много и не надо, Мохнурка — человек военный, приказы выполнять привык.

Десятник — сам! лично! возник на пороге. Уставился на святящийся шарик под потолком. У десятника две программы в конфликт вошли, одна — старая: свет в камере быть не должен. Вторая — новая: цепи снять.

— Сюда, — напомнил о себе Зверь, звякнув кандалами.

Мохнурка вошел, следом за ним в дверь просочились двое рядовых с арбалетами. Перестраховщики. Ну куда, спрашивается, бедный Зверь отсюда денется? Впрочем, памятуя все сказки… из которых большая часть — правда… Делся бы, будь силенок чуть-чуть побольше.

Вот сейчас бы кандалами да Мохнурке по башке, его телом от выстрела закрыться, посмертный дар забрать… Ага. Только болт арбалетный, это вам не разрывная пуля. Болт навылет бьет. Ему, что один Мохнурка, что со Зверем вместе. Да и второй стрелок зевать не станет. А ошейник-то по-прежнему к стене притянут.

Отступая к дверям, десятник снова взглянул на светильник.

Зверь сдержал довольную улыбку, сделал взгляд просительным:

— Нельзя его оставить? — не вопрос это, конечно — приказ. Такой же, как насчет цепей. Нельзя, мол, лампочку оставлять. Но это Мохнурка приказ слышит, а лопушата с арбалетами слышат просьбу. Робкую такую.

— Нельзя, — отрезал десятник. И вся компания вымелась за дверь.

Ну вот. Порядок. Сейчас пришлют мага, он свет выключит, и будет совсем хорошо…

— Стопор убери, — напомнил Зверь закрывшейся двери.

— Понял! — рявкнул Мохнурка.

И Зверь едва не укусил сам себя со злости. Думать надо, когда приказываешь. Меру знать. Этак в следующий раз десятник ему честь отдаст при встрече. И что тогда люди подумают?

Потом он остервенело отмывался под ледяной водой. Уруки, в общем, зверушки не злые. Отвели камеру со всеми удобствами. Через нее даже ручеек подземный протекал. Журчал, правда, зараза так нудно, что любой другой на месте Зверя через пару дней рехнулся бы. Но Зверь — он не абы кто. У Зверя психика гибкая. Зверь и не такое выдерживал.

Когда терпеть холод не стало уже никакой возможности, он оделся, забрался на койку и свернулся клубком, закутавшись в колючее одеяло.

Вот так. Так почти хорошо. Вымылся. Зубы почистил. Честно говоря, очень хотелось выскоблить себя наждачкой — тело помнило.

Гадкие, гладкие, белые лапы. Скользят по коже. Теплые. Не деться никуда, никуда не деться. Пальцы не тронь, сука!

Птаха… проверим косточки на излом… птичьи косточки…

Страшно. Страшно чувствовать свою уязвимость. Тварь, мерзкая белесая тварь, подземная рыба, безглазая… Неба не видит. Лапы ее на коже, мерзкие, гладкие лапы, теплые…

Свернувшись под одеялом, Зверь уже не пытался унять дрожь. Это пройдет. Пройдет само. Со временем.

Царь примет выкуп. Завтра. Или через день. Господи, пусть это случится завтра! Потому что иначе она заявится снова. Она придет.

Зверь уткнулся лбом в колени и закрыл глаза.

Если она придет… если она придет завтра, она уже не сможет жить без него. Только бы выбраться отсюда, а уж там, под небом, эта тварь поймет с кем связалась. Поймет. Ради этого, право же, стоило потерпеть.

— Он рехнулся, — печально подытожил Шаграт, — переживал много, вот и спятил.

— Чего переживал-то? — прогудел Мал, разливая водку. Покосился на бокал Зверя, с вызывающе безалкогольным апельсиновым соком…

— Но-но, — сказал Зверь, и показал для убедительности кулак.

Мал выдал пренебрежительное "хы", но пронес бутылку мимо, плеснув водки Падре и Каркуну.

Зверь глянул на свой кулак. Глянул на Малову ладонь, в которой утонула литровая бутылка. Пожал плечами и забрал бокал со стола.

— Чего ты переживал-то, говорю? — повторил Мал, обвел всех взглядом: — ну, выпьем за баб, что ли? Раз уж и Суслик сподобился.

— Переживал он от фатальной непрухи, — счел нужным объяснить Шаграт. Выпил водку. И понюхал заскорузлый кусок портянки, что таскал с собой на любую пьянку, то есть, не расставался никогда, — а непруха у Суслика была с бабами. Вот Падра скажет, Падра у нас умный, от непрухи с бабами кто хочешь рехнется. А эта рыба на Суслика повелась, потому что у нее с мужиками непруха. На что хочешь спорю. На нее даже у меня не встанет. На нее только у Лонгвийца встать могло, потому что у Лонгвийца всегда стоит. На все. А Лонгвиец с ней развелся.

— Убедительно излагаешь, сыне, — кивнул Падре, похрустывая соленым огурчиком, — вот и встретились два одиночества. Суслик, покайся, неужели у тебя на нее стоит?

— Как скала, — Зверь оскалился поверх бокала.

— М-да, — вздохнул Мал.

Добрый Каркун сочувственно похлопал Зверя по плечу.

— Лечить его надо, — предложил Шаграт, — этой… урино…терапией, да! Говорят, от всего помогает. Я уже начал. Суслик, допивай быстрее. В этот бокал я чуть-чуть долил… отлил… тьфу! чуть-чуть, короче. Надо дозу увеличить.

Простодушный Мал подавился рыжиком и долго кашлял. А Падре гулко бил его кулаком по спине. И, кажется, несмотря на духовный сан, бил с удовольствием.

Обсуждению зверского душевного здоровья предшествовала душераздирающая сцена на летном поле. Его Величество Император Тевтский продемонстрировал остолбеневшим гвардейцам сверкающий золотом "болид", который выкрали-таки у уручьего царя. Выкрали не пилоты — пехотинцы. Бессменная и Бессмертная гвардия, не разлей вода враги всем, кто летает в небе или плавает в море.

Злорадно полюбовавшись своими пилотами, Эрик вызвал из строя господина легата, и долго, проникновенно смотрел ему в лицо. Зверь мог поклясться, что взгляд этот нанес ему морального ущерба на сумму куда большую, чем та, что император отдал в качестве выкупа. Честное слово, он предпочел бы этому взгляду пару недель в обществе Айс. Но Айс не было поблизости, и пришлось целую минуту сверлить глазами пуговицу на груди императорской форменки. Пуговица была костяная. Гладкая. С чуть заметной щербинкой на краю. Зверь эту пуговицу запомнил прекрасно. Она снилась ему всю следующую ночь.

— Я долго думал, легат, что бы с вами сделать, — доверительно сказал император, — посадить на губу на десять лет; заставить, наконец, жениться на всю жизнь; запретить летать на месяц… последний вариант показался мне слишком жестоким, первые два излишне мягкими. Через три недели Рождественский бал, на котором вы, с моего позволения, и с учетом вашего вероисповедания, имели право не присутствовать. Так вот, на сей раз я желаю вас там видеть.

— Так точно, — сказал Зверь, разглядывая прожилки на полированной кости пуговицы.

— Вы должны быть на балу с дамой.

— Так точно, — сказал Зверь. Прожилки складывались в замысловатый узор.

— Дама, разумеется, должна быть из высшего света.

— Так точно, — сказал Зверь, и наконец-то поднял глаза на начальство, — благодарю вас, сир.

— За что? — не выдержал Эрик.

— За приказ быть на балу, сир, — взгляд у Зверя был честный-честный, наичестнейший, — моя дама будет счастлива, сир.

— Вернитесь в строй, — рявкнул император.

— Так точно!


(полный текст рассказа лежит в архиве здесь.)