А.Папченко

Публичные связи

(дословно от англ. PUBLIC RELATION)

Магистральная федеральная дорога М-36. Забрызганный грязью «КамАЗ».

В кабине водитель Муравьев Аркадий Павлович и попутчик. Вопросы мироздания и миропорядка интересуют Аркадия Павловича постольку, поскольку задевают его благополучие и поэтому разговор не клеится. Похохатывая, Аркадий Павлович парирует любые попытки попутчика приобщить его к национальному комплексу вины, коротким, но емким восклицанием: - А, и хрен на него! - на них, на нее, на меня, с ним, с нею... и так далее, вплоть до коронного «С хрена-ли баня впала?». Эта, казалось бы, незатейливая фраза, переведи её досужий филолог на латынь (всем известно что на латыни любая глупость звучит как рецепт), несомненно бы являла собой пример неосознанной попытки сформулировать Аркадием Павловичем, национальную идею.

Попутчик Аркадия Павловича, гражданин средних лет, в заляпанных грязью резиновых сапогах, в дождевике, и с авоськой на коленях, являл шоферу полную противоположность - он был говорлив, и к тому же принадлежал к ярким представителям того философского направления, что подвергает сомнению саму возможность познания объективной действительности. Голова пассажира на тонкой шее покачивалась взад-вперед над воротом дождевика, словно вытянутый до предела грузик на штанге метронома.

- Вот-же, хрен! Опять президент со своими подпердышами... - воскликнул шофер и нахмурился было, но тут же восстановил утраченное равновесие коротким смешком, - Ну -да, хрен на них... Еще не все разграбили! - и выключив радио, сосредоточился на дороге - «КамАЗ», миновав пост автоинспекции на въезде в город, вылетел на пустынный в этот час, проспект. Аркадий Павлович глянул на часы - он шел точно по графику - где-то минут через сорок фургон должен стать под разгрузку.

- Почему-ж это не все еще? - привычно начал выстраивать контр-версию попутчик и запнулся - огромное рекламное панно на обочине, заворожило его своими сочащимися под дождем красками, - Слышь, Палыч, а я ведь это... последний раз был тут до перестройки, и как бы это тебе сказать...

- Ну?

- Робею... - извинительно улыбнулся попутчик, - Черт-те знает, по телевизорам такого понаслушаешся, что у вас тут в городах делается.

- Довез бы я тебя, папаша, до самого дома, если б не опаздывал. А то люди ждут.

- Ну, это конечно, если ждут, - поежился попутчик, - а то в два момента, последние штаны снимут, - попутчик робко улыбнулся.

- Кому ты на хрен нужен! Ты на вывески не гляди. Ни хрена не поменялось, кроме вывесок. Те же люди. Или что ты думаешь... - Аркадий Павлович отвлекся, перестраиваясь в правый, самый медленный ряд проспекта, - ...если город, так тут всех подряд грабят, убивают и тут все без штанов скачут! - Аркадий Павлович снисходительно хохотнул и смерил собеседника, не лишенным некоторого превосходства, взглядом. Но попутчик не отреагировал на успокоительное замечание Аркадия Павловича - прильнув к лобовому стеклу буквально всем телом, совершенно воткнувшись в стекло носом, он изумленно, чтоб не сказать зачарованно, уставился на что-то впереди. Аркадий Павлович проследил за его взглядом - впереди, шагах в тридцати-сорока, по тротуару рядом с проезжей частью, кто-то бежал, сверкая в свете фар, ослепительно белой обнаженной задницей. Девушка! Она мчалась, разбрызгивая цветные пятна реклам, отражающиеся в лужах, и была похожа на Фрези Грант. У Аркадия Павловича отвисла челюсть - фалды отсвечивающего блестками пиджака, высоко задираясь, хлопали бегущего по голым ягодицам.

С неуместной поспешностью жизнью была опровергнута успокоительная сентенция шофера по поводу последних штанов! Иезуитство какое-то! Аркадий Павлович ткнул ногой в педаль тормоза - покрышки взвизгнули. «КамАЗ» развернуло на скользком асфальте. Швырнуло на встречную полосу. Фургон «КамАЗа» наткнулся на стойку светофора. Стойка со скрежетом согнулась и навесила, мигающий оранжевым, кошачий глаз светофора над капотом притормозившей у перекрестка серой «Оки». Таинственная фигура взбрыкнув на прощание голой задницей, метнулась в ближайшую подворотню. И всё.

- Ни себе хрена... - протянул ошалело Аркадий Павлович, снимая подрагивающие от напряжения руки с рулевого колеса, - Не, ну, ни себе хрена?- повторил он октавой выше. Пассажир, зажимая ушибленный при аварии нос, с ужасом уставился на Аркадия Павловича - такого витиеватого мата попутчик еще не слыхал.

Открылась дверь серой <Оки>. Из нее выкарабкался водитель-инвалид. Вытащил из салона костыли. Постоял, отдуваясь, прихватывая нижней губой верхнюю. Сунул костыли под мышки и побагровев, схватился за грудь. Захрипел и рухнул на мокрый асфальт. Инвалид не пострадал в аварии лишь затем, чтоб умереть двумя минутами позже от инфаркта...

Помпезный, в стиле сталинского барокко, вход в здание телевидения закрывается на ночь и все граждане, независимо от должности, пользуются служебным. Выбравшись из-под ослепляющих лучей осветительных приборов съемочного павильона, гражданин, разгоряченный запахами студии, всеми этими проводами, объективами, и вопросами претендующими на глобальное осмысление и объяснение им, гражданином, действительности, и отсюда с ощущением собственной, для этой действительности значимости, миновав турникет и распрощавшись с бодрствующей охраной, неожиданно оказывается в темном переулке. Тревожно шумит парк. Стонет над головой ажурная телевышка, процеживая сквозь себя ветер. Бродячий пес нюхает туфли гражданина на предмет наличия недозволенного запаха. И дождь... Но ничто не способно поколебать ощущение гражданином собственной значимости, так как её отпечаток тлеет на сетчатке его правого глаза, которым он только что косил в объектив телекамеры. И лишь провалившись по щиколотки в огромную выбоину в асфальте и промочив насквозь ноги, и чертыхаясь на чем свет стоит, гражданин осознает обыденность окружающей его действительности и свое место в ней.

Покинувший здание телевидения через служебный вход гражданин, был слишком изыскано одет для того чтобы идти пешком, и все же шел пешком, так как был слишком пьян для того что бы ехать за рулем автомобиля. Благополучно избежав встречи с отрезвляющей выбоиной в асфальте, гражданин выбрался на освещенное место. Гражданин не участвовал в съемках, ему никто не задавал умных вопросов и тем не менее он необыкновенно остро чувствовал собственную значимость...

Десять лет назад Сеня Зацарапанный приехал в город из маленького провинциального поселка, такого маленького и захолустного что в нем не было даже знаменитой, описанной Н.В. Гоголем, лужи. Лужа явление локальное, что предполагает границы, берега, а грязь в которой тонул поселок была безбрежна.

Сеня был ошарашен и смят городом. Проедая мамины накопления, он часами бродил по шумным улицам, заглядывался на витрины, на красивые автомобили, на таких доступных и в то же время совершенно недоступных Сене, женщин. Вещей и женщин, которыми Сеня хотел обладать немедленно оказалось так много, что у него кружилась голова от вожделения. Под воздействием этих прогулок, в голове Сени, обретала черты некая максима, смысл которой сводился к банальному постулату, что богатым быть хорошо. Раньше Сеня не ощущал так зримо разницы между бедностью и богатством.

- Эй!

Блондинка, в фиолетовом костюме и вычурной сумочкой в руках, загадочно улыбаясь, покачивая бедрами, приблизилась к Сене...

- Кого-то ждешь, мальчик?

- Я? - смутился Сеня Зацарапанный, словно его застали за неблаговидным занятием. Сеня разглядывал подъезжающие к порталу гостиницы шикарные машины. Солнечные блики на лакированных обводах крыльев автомобилей гипнотизировали Сеню.

- Какой молоденький, мальчишечка... - протянула плотоядно блондинка.

- Поехали, что-ли? - позвал её водитель приземистой иномарки. Приоткрыв дверь, он скабрезно ухмылялся. Блондинка, вдруг ощерилась:

- Да, пошел ты, козел! - рявкнула она басом и с неожиданной силой пнула ногой дверцу автомобиля. Та с треском захлопнулась, припечатав шоферу лицо.

- Ты мне будешь указывать, фуфел!

Водитель вылетел из автомобиля.

«Счас замочит», - решил Сеня.

Скалясь разбитой мордой, водила шаркнул ножкой. Услужливо распахнул дверцу лимузина. Сломался в пояснице. <Девушка> плюхнулась на сиденье. Водила бережно прикрыл дверцу и бросился за руль...

- Трогай! - процедила <девушка>, швырнув купюру на переднее сиденье.

Кому-то нужна вся жизнь для того чтобы понять, что в ней самое важное, а кому-то достаточно случая. Вот, как Ньютону, например...

Именно в этот момент в голове у Семена Зацарапанного зародилась мысль. Маленькая, хрупкая, и волосатая. Эмбрион мысли. Её еще нельзя было понять, но Сеня уже чувствовал её приближение. Задохнувшись, в предвкушении прозрения, он наморщил лоб пытаясь её осознать. Рано. Мысль нужно выносить. Ей нужен толчок, катализатор, для того чтобы...

Возвращаясь как-то вечером из очередной экскурсии по городу к родственникам, которые приютили Сеню, он наткнулся в темном переулке на хулиганов. Они не били Сеню. Дурачась, они попросили его стать на колени. Сеня испугался и безропотно повиновался. Хулиганы удивились такой податливости, и наверное поэтому, как потом объяснял сам себе Сеня, всучили ему мятую денежку...

- А что, блин, если-б мы тебя отсосать попросили, ты б тоже? - поинтересовался хулиганы. А Сеня вдруг рассмеялся. Он стоял на коленях и дико хохотал. Они не понимают, что сделали, уроды! Сеня только что осознал мысль. Он её выносил и она родилась. Она взорвалась в его голове как граната и он был ослеплен ею. Сеня понял, как стать богатым. Не нужно стесняться себя, вот ведь что сдерживает. Не нужно бояться быть униженным. Планка собственных представлений о дозволенном должна быть установлена так низко чтоб не переступать через себя на пути к цели.

- Шиз, блин... - бандиты неспешно удалились.

Сеня понял, что быть униженным, слабым, вовсе не так стыдно, как ему казалось. Это даже приятно, чувствовать себя униженным. Только нужно полюбить в себе это сладостное ощущение незаслуженной обиды нанесенной тебе самой судьбой. Обиды за то что у тебя ничего нет, а у других есть все. Следовательно, если мир так несправедлив, это дает моральное право мстить ему нравственным суицидом. Как обиженный ребенок находит в формуле «когда я умру вы еще пожалеете» непостижимую для взрослого человека позицию обратить на себя внимание обидчиков-родителей и приласкать его, так и Сеня подманивал жизнь, пытаясь заставить её любить себя... Ну, если не любить, то просто приласкать и пожалеть.

Когда падать некуда, тебе не грозит падение. Когда ты на дне, куда падать?

Осознание невозможности падения развязывало Сене руки.

Обретаешь ли ты достоинство отобранное у других? Компенсируешь ли ты чужим достоинством, дефицит собственного, потраченного на пути к цели?

«Конечно», - думал Сеня, руководствуясь общеизвестным законом сохранения материи, но проверить на практике эту мысль можно было лишь когда у него будут деньги. Много денег.

Наделенный от природы острым умом, Сеня, вклинился в рекламный бизнес со всей беспринципностью человека не сомневающегося.

Прошло несколько лет. Семен Семенович Зацарапанный директор рекламного агентства «Фауна». Легальный бизнес. Но настоящую прибыль «Фауне» приносили политики. Листовки сомнительного свойства, обличающие постеры, статьи в газетах похожие на доносы, лживые рекламные ролики - всё то что нужно было делать скрытно, прятать от свидетелей, но без чего нормальный политик как-то не может обойтись, вот на этой черной подпольной работе и специализировалась «Фауна».

Семен Семенович презирал своих заказчиков. Это презрение - профессиональное увечье пиариста. Находясь в плену образов определенной негативной направленности, образов порочащих того или иного чиновника, или политика, Семен Семенович уже не мог относится к нему, даже после завершения выборной компании, даже тогда, когда этот политик становился его заказчиком, даже понимая всю надуманность и абсурдность порочивших политика фактов, зачастую высосанных буквально из пальца его же собственным сценаристом, и более того, даже отдавая себе отчет во всем вышеперечисленном, он уже не мог относится к этому политику, как к порядочному человеку. Это было какое-то бессознательное отторжение. И если Семен Семенович неожиданно узнавал о каком-то положительном, милосердном, великодушном или героическом поступке такого политика, то этот факт его искренне удивлял или даже шокировал, то есть точно так же, как человека наивного, добродушного и доверчивого удивил бы, шокировал, недостойный поступок в биографии, скажем, своего лучшего друга или жены.

«Они называют себя солью и сахаром земли! Хлеб-сахар вам... Я чище и нравственнее их... "Комэт" - я чищу чище... Они заказывают ложь - я лишь придаю ей товарный вид. Спрос рождает предложение, а не наоборот. Настоящая элита - я. Классик! Я нравственнее. Потому что я солдат. Солдат выполняет приказ, ответственность за который несет военноначальник. Я рядовой... рядовой пиара...» - Семен Семенович едва не прослезился, хотя обычно пафос ему был несвойственен. Но сегодня был особенный случай. На телевидении Семене Семенович встречался с посредником, приехавшим в свите политика на запись предвыборной агитки. Штаб политика заказал настолько грязную листовку про своего конкурента, что Семен Семенович, чтобы не плодить лишних свидетелей, лично явился за деньгами. В пыльном закутке, среди декораций, посредник передал ему деньги и предложил хлебнуть коньяка. Семен Семенович глотнул немного, прямо из горлышка и, неожиданно для себя, захмелел...

Семен Семенович поглядел на часы - через сорок минут грузовик с отпечатанными в провинциальной типографии соседней области листовками, въедет в ворота арендованного «Фауной» склада. Там его ждут бригадиры. Они рассортируют тираж по микроавтобусам. Те разъедутся по районам. В пять утра в указанные точки прибудут разносчики и ровно в шесть, первые листовки с цветными фотографиями «сексуального извращенца», лягут в почтовые ящики горожан.

Семен Семенович смахнул с лица дождевую пыль. Светофоры перешли на дежурный режим и пульсировали желтым. Семен Семенович пересек по диагонали перекресток. У витрины киоска самозабвенно тискалась влюбленная парочка... «Контролируйте будущее - реклама презерватива. Или уже было?» - подумал Семен Семенович. Его мысли были короткими, как рекламные слоганы. Занимаясь рекламным бизнесом Семен Семенович с некоторых пор стал думать так, словно предполагал продавать свои мысли. Из этой кучи в основном банальных лингвистических построений мозг Семена Семеновича надрессировано выдергивал не избитые сочетания. Это также было профессиональное увечье, которого он не чувствовал. Любой деепричастный оборот раздражал Семена Семеновича. Хотелось прервать человека произносящего сложносочиненное предложение и разбить предложение на два- три коротких слогана или разбить говоруну череп...

От стены молочного магазина отделилась фигура и быстрым шагом приблизилась к Семен Семеновичу.

- Вы не встретили девушку? - спросил незнакомый парень, рассеянно оглядываясь по сторонам.

- Она еще наверное плакала... - и незнакомец не дождавшись ответа растворился в темноте.

Семена Семеновича задела небрежность с которой был сформулирован вопрос. Семен Семенович выругался и остался доволен интонацией с которой ругательства были озвучены. Вообще-то Семен Семенович был робким человеком, но ему надоело улыбаться, ему хотелось быть самим собой.

«Улыбка признак слабости. Сильный может позволить себе быть хмурым и неприветливым. Улыбающийся хочет казаться слабым или он действительно слаб. В бизнесе главное дезориентировать конкурента. Вот и весь долбанный Карнеги...» - думал Семен Семенович.

Семен Семенович улыбался всегда и везде. Он улыбался даже во сне. Но это была не широкая, наглая улыбка победителя, это была тихая извинительная улыбка проштрафившегося. Семен Семенович культивировал эту жалкую улыбку на своем лице. Он её растил годами, добиваясь полной автономности улыбки от остального лица. Его подчиненные служили не только за деньги, но еще и чуточку, как бы из жалости. На деньги, всегда найдутся другие, большие деньги, а жалость такое человеческое чувство, на которое можно положиться. Особенно в России. Поэтому Семен Семенович подбирал сотрудников среди одиноких женщин бальзаковского возраста. Они работали не так эффективно как молодые, но зато Семен Семенович надеялся что его не подставят, не предадут, не сдадут. Хотя бы из жалости.

Кстати об улыбке. Однажды Семен Семенович по делам службы был в издательстве, организованном на западный манер. Там все, от главного редактора до уборщицы, улыбались. Даже приблудная кошка и та скалилась. Самым веселым был главный бухгалтер. Через неделю он пристрелил кассира и отвалил вместе с кассой...

Найденная десять лет назад формула жалости, или как обозначил ее Семен Семенович , максима минимы, исчерпала себя. Семен Семенович был богат, но жил в однокомнатной квартире, ездил на девятке, питался кое-как и напоминал сам себе обезумевшего от жадности Корейко. Дорогая одежда - единственное перед чем не мог устоять Семен Семенович Зацарапанный. Тога униженного и слабого теснила его, но только сегодня, сейчас, оказавшись вдруг выброшенным из привычного круговорота дом-работа, в состоянии подпития, на пустынную улицу, после завершения самой эффективной за последнее время сделки, он осознал действительный размер и значение своей фигуры. И у Семена Семеновича зародилась мысль. Она еще была маленькая и хрупкая. Её еще нельзя было понять, но она уже толкалась босыми пяточками в голове Семена Семеновича. Предчувствие осознания чего-то важного охватило Семена Семеновича и он с готовностью и восторгом ждал, когда озарение посетит его. Нужен лишь был толчок...

Есть в городе волшебное место. О мистических качествах отрезка тротуара рядом с кирпичным забором зоопарка никто, кроме Ласточки, не догадывается. Чтоб волшебство проявило себя нужен поздний осенний вечер и дождь. Впрочем, вечер может быть и весенним, но дождь обязателен. Вот как сегодня. Теперь надо встать на тротуаре, напротив кирпичной стены зоопарка, повернуться лицом к проспекту, рукой прикрыть верхние, серые как шинельное сукно, этажи виднеющихся вдали зданий и вспомнить два-три слова на любом иностранном языке. И вы тут же, если вас конечно не окатит грязью проезжающая мимо машина, непременно почувствуете себя иностранцем в каком-нибудь хорошем иностранном городе. Что касается Ласточки, то она чувствовала себя в городе Праге. Именно так, ей казалось, должны отражаться в мокром асфальте витрины уютных магазинчиков столицы Чехии, таким же, как сегодня, промозглым вечером. И если тщательно принюхаться - Ласточка тщательно принюхалась - то можно уловить запах кофе... Впрочем какая разница где тебе холодно - Ласточка поежилась и уселась на лавочку. Вечер не задался - сегодня она заработала мало денег, всего рублей четыреста. Кому-то эти деньги покажутся приличной суммой, но у Ласточки была <крыша>, сутенер дядя Веня, и большую часть заработанного она отдавала ему. Это называлось толинг. Дядя Веня говорил; < - Ты у меня на толинге>. Что такое толинг Ласточка не знала, но зато знала, что дядя Веня может подумать будто она прикарманила деньги. Может не поверить в то что клиентов распугала непогода и тогда...

- Блин... - Ласточка поежилась и попыталась натянуть узкую черную юбку на колени. Но юбка была чуть шире бинта и поэтому могла греть что-то одно или колени или задницу. Приходилось выбирать. К тому же на Ласточке были не теплые колготки, а замечательные белые чулки, предмет зависти Сони, с которой Ласточка работала в паре. Расцветка - перемежающиеся широкие белые и прозрачные концентрические кольца. Ноги в таких чулках, как шлагбаум, как милицейский жезл. Даже у Клизмы, продвинутой во всех отношениях Клизмы, которая работала только по самым крутым клиентам, и то таких чулок не было. Впрочем у Клизмы ноги толстые. В таких чулках Клизма превратится в тумбу... Ко всему, как назло Ласточка забыла дома зонтик.

- Вот, гадство...

Мелкий дождик, даже и не дождик, а тонкая водяная пыль, оседала на лице, на волосах. В сумочке у Ласточки лежала теплая длинная юбка. Соня научила Ласточку так сворачивать юбку, что та не комкалась. Всякий раз возвращаясь с работы Ласточка одевала эту юбку в подъезде своего дома, или у клиента, если он был последним в этот вечер. Ласточка снимала «шлагбаумные» чулки, если позволяли обстоятельства, смывала макияж, и превращалась в обыкновенную школьницу с серым от усталости лицом. Маскировка занимала уйму времени, но мама не знала чем занимается Ласточка и... Нет. Мама знала чем занимается Ласточка. Догадывалась. Не могла не догадываться, потому что с некоторых пор в их доме появились деньги. Ласточка знала, что мама догадывается, но по установившемуся негласному правилу они с мамой делали вид, что мама ни о чем не догадывается. Наверное это было хорошо, так как мама у Ласточки болела и ей нельзя было волноваться. Хотя, с другой стороны, наверное это было не очень хорошо, так как мама все равно волновалась только виду не подавала. Мама у Ласточки заболела недавно и нужны были деньги на операцию. Денег нужно было много, и их было негде взять. Дядя Веня шантажировал Ласточку тем, что расскажет её маме чем она занимается. Это когда Ласточка отказывалась работать с каким-нибудь особенно мерзким клиентом или ездить на <субботники>, когда нужно было обслужить человек пять за раз. Но зато в остальное время он её жалел.